«Физическое насилие — даже в виде шлепка — не должно присутствовать в отношениях с ребенком»

В Ставропольском крае усилили режим охраны природных заказников из-за появления первоцветов. В регионе началось цветение подснежников, морозников, крокусов и других редких растений, занесенных в краевую Красную книгу. За сбор краснокнижных растений нарушителям грозят штрафы по 3-4 тыс. рублей. За два месяца в регионе уже заведено девять административных дел о нарушениях в заказниках. Также возбуждено одно уголовное дело, пишет NewsTracker. За совранный подснежник придется заплатить 600 рублей штрафа. За незаконный сбор черемши также предусмотрены санкции. Она занесена в Красную книгу, и в соответствии с региональным законодательством, ее нельзя собирать, продавать и вывозить за пределы Ставрополья. На днях в Министерстве экономического развития Армении объявили, что первый слиток золота Амулсарское месторождение даст уже через год. Глава ведомства Сурен Караян отметил, что армянское правительство считает эту новость поистине золотой, ведь разработка Амулсара не только принесет в казну сотни миллионов долларов, но и даст толчок развитию в стране горнодобывающией отрасли. Однако местные экологи не разделяют ликования властей. По их мнению, вскрытие этой золотоносной жилы таит угрозу республиканского масштаба: опасности подвергаются две настоящие жемчужины Армении — озеро Севан и курорт Джермук. Какие сюрпризы готовит экологии региона введение в строй Амулсарского месторождения и что на свете дороже золота, разбиралась «Лента.ру». Золотую руду на горе Амулсар нашли в 2006 году. Геологи назвали месторождение крупнейшим в республике. По их данным, жила, обнаруженная на юго-востоке страны, в долине между реками Арпа и Воротан в окрестностях города Джермук, содержит около 31 миллиона тонн драгоценной руды и 40 тонн чистого золота. Разговоры о разработке золотоносного участка начались сразу после его открытия. В течение десяти лет велись подготовительные работы. Геологоразведкой занялась компания Lydian International, главным акционером которой является Европейский банк реконструкции и развития. Обустройство будущего рудника на горе Амулсар компания начала в августе 2016-го. В церемонии открытия «золотой» стройки принял участие и глава правительства. Бывший тогда премьер-министром республики Овик Абрамян, в частности, сказал, что Амулсарский проект — одна из крупнейших международных инвестиционных программ в Армении. Только расходы на строительство, завершить которое планируется летом 2018 года, составят 370 миллионов долларов. «Мы прошли долгий путь, у нас были объективные и субъективные сложности, однако важно то, что строительство стартовало, чему я как глава правительства рад», — заявил он. Правда, радость премьера была недолгой. Вскоре ее омрачили экологи и жители ближайшего к золотому прииску города Джермука. В октябре 2016 года они устроили митинг перед зданием правительства Армении с требованием приостановить проект эксплуатации Амулсара. По словам одного из участников акции, представителя Всеармянского экологического фронта Левона Галстяна, в процессе золотодобычи ежегодно будет использоваться около 100 тонн цианида натрия: «Это убийственная доза для местной экологии». Одним из первых под «золотой» удар попадет знаменитый своими минеральными водами Джермук, некогда бывший оздоровительным центром союзного значения. Экологи опасаются, что через десять лет курорт превратится в шахтерское поселение. «По нашим сведениям, компания, которая занимается эксплуатацией, арендовала здание санатория, где должны жить шахтеры, — объяснил защитник природы Апрес Зограбян и предположил, что вряд ли найдутся желающие отдыхать в таком месте.— Курортный и оздоровительный город — это одно, шахтерский — совсем другое». Вышедшие протестовать местные жители вспоминали, что когда Джермук признали курортом, там не было даже пекарни, потому что отходы хлебного производства могли навредить экологии уникальной местности и лечебным источникам. «А тут — цианид натрия, и все нормально», — недоумевают горожане. По результатам социологического опроса, проведенного среди жителей Джермука, 90 процентов респондентов высказались против эксплуатации рудника. Однако большинство из них считают, что «не в силах бороться против могущественных организаций, находящихся под покровительством государства». Наряду с Джермуком разработка Амулсарского месторождения может угрожать водным ресурсам региона — рекам Арпа и Воротан, Кечутскому и Спандарянскому водохранилищам и, самое главное, озеру Севан. Армении не впервой заниматься спасением своей «голубой жемчужины», однако экологи опасаются, что еще одного удара Севан может не пережить. Севан — не только главная достопримечательность республики, но и крупнейший на Кавказе источник пресной воды. Одно из самых больших высокогорных озер материка расположено в сердце Армянского нагорья, на высоте 1914 метров. В длину оно простирается более чем на 70 километров, площадь его водного зеркала достигает 1500 квадратных километров. Последние полвека республика пытается исправить ошибки прошлого, чуть не приведшие к исчезновению уникального водоема. В 30-е годы прошлого столетия был претворен в жизнь план по использованию вод Севана для нужд народного хозяйства. На 40-метровой глубине построили тоннельные стоки, по которым из озера начали сливать воду. По задумке гидромелиораторов, за 50 лет уровень водоема должен был понизиться на 55 метров. В этом случае от пресного моря осталась бы «лужа» площадью менее 300 квадратных километров. Освободившиеся земли новаторы собирались использовать для высадки ореховых и дубовых рощ. Опомнились только в 1960-е, когда величественный Севан начал превращаться в болото. На реализацию проекта по спасению водоема, утвержденного лично советским лидером Никитой Хрущевым, ушло два десятилетия. Строительство 48-километрового тоннеля «Арпа — Севан», призванного вновь наводнить «голубую жемчужину» за счет реки, завершилось только в 1981 году. Восстановление озера путем медленного повышения его уровня продолжается до сих пор. Казалось бы, полувековая борьба за возрождение Севана должна была отбить у армян охоту к экспериментам. Однако начавшиеся работы по обустройству Амулсарского прииска говорят об обратном. По словам специалиста по водным ресурсам, эколога Кнарик Оганесян, если начнется эксплуатация рудника, избежать окисления рек Воротан и Арпа будет просто невозможно. «А ведь на этих реках построены водохранилища. Их воды будут загрязнены, а поскольку эти водохранилища имеют ирригационное значение, то мы будем загрязнять наши земли, пастбища, минеральные источники и, наконец, Севан», — сетует она. Ей вторит директор Центра эколого-ноосферных исследований Национальной академии наук, доктор геолого-минералогических наук Армен Сагателян. По его мнению, проект разработки Амулсарского золотого месторождения — это мина замедленного действия, заложенная под экологическую безопасность Армении. Ученый заметил, что в проекте нет главного — анализа реальных рисков: «Нет данных относительно того, насколько выдержит кислотное воздействие тоннель Воротан — Арпа — Севан, а ведь если он начнет разрушаться, загрязненные воды окажутся в озере». Он также отметил, что когда противника нельзя подавить военной силой, в ход пускаются другие элементы войны. Например, так называемый «экоцид», концепция которого заключается в поражении центров жизнеобеспечения врага. «Таким главным центром для Армении является озеро Севан», — заключил Сагателян. Насколько же оправдан риск напичкать химикатами главное пресноводное хранилище Кавказа? Многие специалисты называют план эксплуатации месторождения бедным и абсолютно непривлекательным для разработки. На сегодняшний день доказанные и вероятные запасы Амулсара составляют 2,42 миллиона унций золота (около 75 тонн) и 11,29 миллиона унций (351 тонна) серебра. Компания Lydian International, согласно представленной программе, планирует извлекать 0,7 граммов золота из тонны руды, обещая выплачивать в государственный бюджет 30 миллионов долларов в год. И здесь с мнением экологов соглашаются даже привыкшие верить цифрам финансисты: это мизерная цена за тот вред, которой может быть нанесен природе Армении. В конце февраля премьер-министр республики Карен Карапетян заявил, что процесс эксплуатации Амулсарского рудника необратим, поскольку в проект инвестированы огромные финансовые средства. «Однако это вовсе не означает, что правительство согласно со всем происходящим на месторождении», — заметил глава армянского правительства. Исполнительный директор компании Lydian International Говард Стивенсон рассказал, что строительные работы в Джермуке набирают темп. «Нам очень легко работать с правительством Армении, так как оно открыто и оперативно реагирует на все наши предложения», — порадовался иностранец. Россиян, прыгнувший в бассейн с мазутом, стал звездой интернета. Видео с мужчиной за несколько дней посмотрели более 260 тысяч раз. Ролик был опубликован на YouTube-канале To Jest Droga PLUS. В подписи к публикации сказано, что «это придумали русские», однако не уточняется, где именно происходит действие ролика. На видео мужчина обернул голову полиэтиленовым пакетом и нырнул в мазут. Выбравшись из бассейна, он стал кричать, что ничего не видит и задыхается. Свидетели попытались отмыть мужчину от мазута из шланга, однако это не принесло результата. Остается лишь догадываться, вернулось ли к мужчине зрение, и в каком состоянии он находится сейчас. Говорит коррекционный психолог, специалист по работе с приемными семьями Ольга Неупокоева Институт приемной семьи в России переживает кризис, вызванный громкими отобраниями детей из приемных семей и дискредитацией образа приемного родителя во многих СМИ. Коррекционный психолог, специалист по работе с приемными семьями Ольга Неупокоева рассказала спецкору ИД «Коммерсантъ» Ольге Алленовой, чего ждут приемные семьи от государства и общества и почему многие родители боятся говорить в школах и детских садах о том, что их ребенок приемный. «Ребенок сохраняет память о кровных родителях на уровне инстинктов» — В семью приходит приемный ребенок. Что ждет его самого и семью? — Сейчас родительское сообщество уже достаточно продвинутое, поэтому нет нужды говорить о последствиях депривации. Мне кажется, важно было бы сказать о том, какие ожидания есть у родителей, как они не оправдываются, особенно в первое время, и с чем они потом обращаются на консультации. Первое ожидание связано с отношениями — родители видят, что нет динамики. Порой адаптация ребенка в семье затягивается, родители паникуют, испытывают разочарование. И второе ожидание связано с развитием ребенка. Очень много обращений от родителей, которые взяли ребенка с диагнозами, из коррекционных интернатов, и они считают, что диагноз нужно снимать или облегчать, что детей нужно переводить в обычную школу, что нужно побольше кружков ребенку и секций для развития. При этом они забывают о сложностях периода адаптации, на протяжении которого высокий тонус эмоциональной сферы и сниженный уровень когнитивных процессов — это естественно. Соответственно, ребенок не показывает того, чего ждут от него родители. И родитель, который чувствует, что он много сил вложил в ребенка, испытывает разочарование. Перегорает. — С чем чаще всего обращаются приемные родители? — Самый частый мотив на консультациях такой: «сколько можно, мы сделали то и это и все рекомендации выполнили, а ребенок все равно вот так себя ведет» или «мы и репетиторов нашли, и уроки с ним делаем, а он все равно не хочет учиться, не продвигается вперед». В такой ситуации ступора очень важно, чтобы рядом с семьей был опытный специалист. Страшно, когда семья остается один на один с этой проблемой — с непониманием дальнейшего пути, с иссякшими силами, с разочарованием. Еще одна важная тема, к которой приемные родители часто не готовы,— это кровные родственники ребенка. Да, на курсах в ШПР много об этом стали говорить. Но все равно есть эмоциональная неготовность у людей. Тут важно понимать, что как бы хорошо ребенку в приемной семье ни было — для него важны его кровные родители, они для него «хорошие» на подсознательном уровне. Потому что родители — это часть самоидентификации ребенка, это что-то про него самого: кто он и откуда. И от этого никуда не деться. — Даже если кровные родители — алкоголики, наркоманы, били ребенка, не кормили, мучили? Они все равно хорошие? — Да, именно. Ребенок сохраняет память о кровных родителях на уровне инстинктов. И когда я работаю с ребенком, пережившим жестокое обращение, отказ родителя или даже насилие в кровной семье, я вижу проявление противоречивых чувств. С одной стороны, он может испытывать гнев, обиду, разочарование по отношению к кровным родителям из-за того, что происходило с ним в раннем детстве. А с другой — испытывает чувство близости, родства к этим людям и хочет понять, кто они, какие они, он хочет посмотреть им в глаза, поговорить, понять что-то про себя. И это его право, никто не может его отнять, потому что это его жизнь, его родители и его история. И только он может давать оценку поступкам своих кровных родителей. И если приемные родители дают негативные оценки кровным родителям ребенка, есть большой риск получить в ответ негативную реакцию ребенка. Для приемных родителей это кажется нормальным — сказать, что человек был алкоголиком, безответственным, не заботился о детях, подвергал их жизнь опасности и в итоге бросил. А ребенку говорить такое нельзя. Ребенку нужно говорить более нейтральные вещи. Потому что оценочными высказываниями мы формируем у ребенка эмоциональное раздвоение: «Родители плохие, они меня бросили, но они — часть меня, они меня родили, во мне их кровь, и я не могу отказаться от них, предать их». Плюс к этому, высказываясь негативно, мы как бы подталкиваем ребенка к выбору между приемными и кровными родителями. Ведь плохих любить нельзя — это логично. Такой выбор для ребенка психологически невыносим. И он сопротивляется ему, осознанно или нет, но, как правило, через протестное поведение. И часто это создает много новых проблем в приемной семье. — А что должны говорить приемные родители? — Когда мы говорим с ребенком на тему приемности, нужно придерживаться нейтральных формулировок. Для каждого возраста — в соответствии с уровнем понимания ребенка. Дошкольнику мы будем говорить примерно так: «Твоя кровная мама не могла тебя растить, поэтому ты жил в детском доме, где у детей есть еда, кроватка и игрушки». Младшему школьнику мы будем объяснять подробней, что его мать была больна, ведь алкоголизм — это заболевание. Это было ее решение не лечиться, а жить так. Мы не знаем, почему она его приняла. С подростком же важно обсуждать буквально все известные факты его истории. Потому что замалчивание и негативная оценка повышает вероятность того, что подросток все равно узнает это из других источников, и неизвестно в какой форме и какие выводы он из этого сделает. Но часто приемным родителям вот это сказать очень сложно. И на семинарах я очень часто встречаю такие реакции: «Да как так, ребенку нужно показать, что за мамаша у него была, иначе он будет себя вести так же, как она». Это неверно. Я не говорю о том, что приемные родители должны оправдать кровных и простить,— мы все имеем право на свои чувства и на свое мнение. Я говорю о том, как нужно на эту тему разговаривать с ребенком. Эта проблема во многих семьях не проработана, к сожалению. И если семья с этим не работает, там есть риск кризиса. — А если ребенок был маленький, когда попал в приемную семью? — Большая ошибка думать, что грудной ребенок ничего не помнит и от него можно скрыть, кто он и откуда. Чувства ребенка обесцениваются и обнуляются, и он с этим живет, часто чувствуя недосказанность, умолчание. И это влияет на эмоциональное состояние ребенка. Все эти перепады настроения, всплески активности или, наоборот, замкнутость ребенка — это все может быть связано с отсутствием у него представления о своей истории. «В обществе очень высоки требования к приемным родителям и детям» — А отношение общества беспокоит приемные семьи? — Да, это тоже важная проблема. Как бы ни были готовы люди стать приемными родителями, порой, сталкиваясь с общественным мнением, они теряют почву под ногами. В обществе очень высокая планка требований к приемным родителям и детям. Первые должны продемонстрировать, какие они идеальные воспитатели, раз им общество доверило детей, а вторые должны всем своим видом и достижениями показывать, как они «исправились» и счастливы в приемной семье. И приемный родитель тратит львиную долю сил на то, чтобы быть буфером между приемным ребенком и окружающим миром. Для каждого родителя вопрос: говорить или не говорить учителю о том, что ребенок приемный? Даже если нет тайны усыновления, все равно каждый раз страшно — а как учитель отреагирует? А не навесит ли ярлыков, не свалит ли все проблемы ребенка на его статус? А как остальные родители детей в классе будут реагировать? А если ребенок как-то не так себя повел, то все будут акцентировать внимание на том, что он из детдома, и будут советовать забрать его из школы, раз родители не могут с ним справиться? Такое я тоже часто слышу от родителей. А бывает, что на какой-то проступок ребенка родителям так и советуют «добрые люди»: «Не можете справиться, сдайте обратно в детдом». — То есть социальная среда не дружелюбна к приемным семьям. — Не могу ответить однозначно. Ситуация разная в зависимости от города, сообщества в конкретном районе или отдельной школе. Случаются такие ситуации, когда приходит ко мне родитель: «Ребенок невыносимый, в детском саду видеть нас не хотят, я тоже ничего с ним сделать не могу». Начинаешь разбирать ситуацию и понимаешь, что ничего страшного ребенок не сделал, и вполне можно было это пережить, но воспитатель знает, что ребенок «не такой, как все», родители других детей тоже знают про это, пишут какую-то кляузу, и бедный приемный родитель остается один против целого сообщества. И в этой ситуации мне, как психологу, приходится сосредоточиваться не на ребенке и коррекционной работе, а на поддержке приемного родителя. А бывает, что администрация школы своими силами организует тематические родительские собрания, тратит много сил на адаптацию ребенка в классе, вместе с родителями разбирается в сложной ситуации. Но вторая история встречается намного реже, чем первая. — Это проблема, наверное, региональная? — Нет, в Москве тоже люди часто на это жалуются. В регионах, конечно, бывает совсем тяжело. Иногда проводим семинары, слушаем родителей и понимаем, что там не про ребенка совсем, а про удобство окружающих. — И что делать родителям в таких ситуациях? — Очень большую роль играют региональные родительские объединения и отдельные активные родители, «включенные» в проблематику. Как правило, они сами, не являясь по профессии педагогами или психологами, много читают, посещают семинары, консультируются со специалистами. Так вот, такие родители несут книги в школы, рекомендуют полезные вебинары, берут на себя организацию семинаров, на которые приглашают знакомых специалистов. Выигрывают все: администрации школы не нужно тратить на организацию этого процесса свое время и силы, родители не борются, а договариваются с учителями, а ребенок учится в классе, где понимают и учитывают его особенности. — То есть это проблема просвещенности общества, я правильно понимаю? — Просвещенности, конечно, а еще принятия. Понимания, что дети разные, и кому-то нужно немного больше поддержки. Кто-то с особыми потребностями, кто-то с последствиями жестокого обращения, кто-то просто ранимый. Мы все особенные, а государственным системам очень удобно подвести нас всех под единый стандарт. Но когда понимаешь, что единый стандарт в отношении детей невозможен в принципе, все встает на свои места. В разных компаниях я часто сталкиваюсь с тем, что прогрессивные успешные люди рассуждают о приемных детях цитатами из новостей. К сожалению, у этих людей не возникает желания узнать что-то еще, услышать альтернативное мнение или простую историю из жизни приемной семьи, в которой все иначе. Тут еще вопрос открытости приемных семей, конечно, важен. Поскольку общество — школы, сады, секции — не всегда готово к приемным детям, многие семьи стараются скрывать, что они приемные. Боятся за детей, боятся конфликтов, не хотят стать изгоями… И в итоге, если приемный ребенок открыто появляется в школе, он попадает в центр внимания, потому что других-то приемных тут официально нет. И внимание это пристальное, и высок риск его перехода в негативное. А если таких детей много, то и педагогам, и родителям других детей становится интересно узнать про особенности приемных детей и про то, как им помочь. Чем меньше у людей информации, тем больше страха. Сейчас НКО и государственные центры делают очень много в этой теме — семинары, лекции, круглые столы… Но нужна дорога с двусторонним движением. Нужно, чтобы в структурах образования тоже было желание идти навстречу таким семьям. Последние изменения в законе об образовании привели к тому, что в школы пришло много детей с особыми образовательными потребностями. А школы к этому подготовлены не были. Критически мало или совсем нет в штате коррекционных специалистов, дефектологов, тьюторов. То есть мало ресурсов. Вот поэтому тоже так много родителей обращаются к нам по поводу школьных проблем. — А все-таки что вы рекомендуете родителям, которые столкнулись с негативизмом в школе? — Советую не идти самостоятельно с разъяснениями — потому что родитель может оказаться крайним. А привлечь третью сторону — профессионального психолога, социального педагога, например. Пригласить его в школу, в учительскую или на классный час. Это всегда выигрышная для семьи ситуация — все провокационные вопросы зададут специалисту, весь негатив примет специалист, и все последующие претензии будут адресовать специалисту. Но инициатором такой формы общения все равно должен быть родитель. «Сама государственная система сопровождения не заточена под постоянное сопровождение» — Родители выгорели, ребенок не оправдал ожиданий, и семья осталась один на один с проблемой. Что делать в такой ситуации? — Выгорание характерно и для приемных родителей, и для специалистов, и в целом для работников социальной сферы — просто заканчивается ресурс. Очень важно постараться обратиться к профессиональному специалисту до наступления выгорания. Если родитель выгорел и приходит на консультацию, то бесполезно давать ему какие-то рекомендации для воплощения в семье — у него уже нет ресурса все это делать. И тогда нужно просто работать с родителем, помочь ему восстановиться. Иногда доброго слова родителям бывает достаточно для нового старта. Похвалишь — они оживают: «Правда? А мы думали, мы ничего не смогли и все испортили». Иногда нужно искать каких-то помощников для семьи, кому можно делегировать часть полномочий. — А восстановить родительский ресурс можно? Если его уже нет? — Я часто работаю с выгоревшими родителями, поэтому скажу про свой опыт: если родитель дошел до консультации психолога, это уже большой шаг. Он молодец, его нужно поддержать в этом. Дальше нужно смотреть, что родитель уже сделал для ребенка в семье. Более ресурсным родителям я советую делать это самим — понять, что удалось, как изменился ребенок. Нересурсным родителям психолог должен показать, что они сделали очень много, прямо перечислить по пунктам. Я, как специалист, вижу детей в семьях и вижу, как они меняются после интернатов. Это колоссальные перемены. И я показываю родителям: это ваша заслуга, посмотрите, что вы сделали за этот год-два-три. И это тоже один из мощных ресурсов для родителя. Есть еще способ — уходить от глобальной проблемы к конкретным симптомам и разбивать эту проблему. Когда родитель приходит на консультацию, в подавляющем большинстве это звучит так: «Все, жизнь кончена, я ничего не смог, ребенок меня ненавидит, я его тоже». Начинаем разбираться, выясняются причины: плохое поведение ребенка, усталость родителя, негативное отношение окружающих. Разбираем каждую составляющую по отдельности. И когда мы находим причину плохого поведения ребенка или плохого отношения окружающих, то тогда мы с этой конкретной проблемой учимся справляться. Поиск инструмента для решения одной проблемы — это тоже ресурс. Еще родителям нужно понять, что именно помогает им восстановиться. Часто приемный родитель превращается в механизм для обеспечения жизнедеятельности ребенка: он содержит ребенка, кормит, учит, сопровождает. И забывает о том, что взрослому человеку нужно время и для себя тоже. Это, кстати, касается любого человека, не только приемного родителя. — Родители не знают таких очевидных вещей? — Мы все часто не знаем очевидных вещей про то, как помочь самому себе. Для этого и нужны специалисты помогающих профессий. К сожалению, система сопровождения приемных и кризисных семей недостаточно продуктивно работает. В Москве много фондов, некоммерческих и коммерческих организаций, которые оказывают услуги сопровождения, консультационные, психотерапевтические услуги. В регионах часто ничего этого нет, кроме государственных центров сопровождения. Но я вижу по людям, что они с большим трудом идут в государственные центры. Даже на бесплатную консультацию в благотворительные фонды идут, только когда уже совсем прижало. А в государственный центр — боятся. — Боятся, что станут неблагонадежными для опеки, что заберут детей? — Да, к сожалению, этого очень боятся. Не хотят привлекать к себе внимания. Я много езжу по регионам и точно знаю, что во многих городах уже точно есть хорошие специалисты, но мы видим, что люди приходят в последний момент, а иногда и не приходят вовсе. Доходят до кризиса. И конечно, сама государственная система не заточена под постоянное сопровождение. Помощь оказывают по ситуациям. Но чтобы семья была постоянно в поле зрения специалистов — этого нет или встречается редко. — Постоянно в поле зрения — это как? — Я могу рассказать на примере своей работы с коллегами в фонде «Здесь и сейчас» — в ресурсном центре помощи приемным семьям. Там у нас была разработана система сопровождения. Обращались часто семьи с самой стандартной проблемой — ребенка выгоняют из школы, семья в кризисе. В такой ситуации с семьей работала группа специалистов: с родителями работал один, с ребенком — другой, координацией всех процессов, в том числе со школой, занимался куратор. Кроме этого, проводились тематические семинары для родителей, групповые занятия для детей. Но еще — и это очень важно — куратор нашего центра работал со школой. То есть он выезжал в школу, общался с администрацией, учителями, участвовал в педсоветах. При необходимости центр помогал подобрать новую школу, договаривался с новыми педагогами. И когда ребенок уходил в эту новую школу, куратор обязательно знал, что там дальше происходит, общался с учителями, с ребенком. Если ребенок посещал занятия специалистов в других местах, то специалисты нашего центра тоже отслеживали это и старались быть на связи с коллегами. Вот это и есть комплексное решение проблемы семьи, на мой взгляд. И в Москве у нас получалось это делать. В некоторых городах есть коллеги, которые делают такую работу. Но в большинстве случаев, когда мы рассказываем об этом опыте, нам в государственных центрах говорят: «Какое курирование, у нас 300 приемных семей и два специалиста на всех». — То есть у государства тоже нет ресурса. — Мне сложно сказать, есть ли у государства на это ресурс или все дело в отношении к данному вопросу. «Бывает, что ребенок не просто провоцирует — он прямо говорит: «Ударь меня»» — Ребенок плохо учится, дерется, ворует, родители срываются, кричат, обвиняют ребенка и, может быть, даже доходят до его возврата в детдом. Знакомая ситуация? — Да, у людей сил не осталось, и они не обращаются за помощью. Взрослые, к сожалению, склонны в конфликтной ситуации с ребенком обвинять его в случившемся. Признаться себе в том, что это я что-то делаю не так, безумно сложно. Ситуацию с приемными семьями, как я уже сказала, усугубляет еще и высокая планка ожиданий общества и несоответствие ребенка и семьи этой планке. И тогда мантра «я плохой родитель» или «у меня плохой ребенок» истощает человека очень быстро. Часто родители доходят до специалистов с запросом: «почините моего ребенка». А для ребенка быть причиной всех бед — непосильная задача, от этого его разносит еще больше. Но пусть и так — главное, что пришли. Когда семья обратилась за помощью, все меняется. Дальше уже все зависит от специалистов, они разбираются, кого «чинить», а кого спасать. — Выгорание — это всегда ситуация возврата? — По-разному. Очень многие родители говорят: «Ни в жизнь не отдам», при этом прибить готовы, ресурса нет, что делать, не знают — но не отдадут. — Вы часто сталкиваетесь с тем, что приемные родители бьют детей? — Бывают такие ситуации, да. На консультации мама говорит о том, что она не выдержала и ударила ребенка. Это мой конфиденциальный разговор с мамой. Я предупреждаю маму, что если ситуация в семье выходит за рамки и угрожает здоровью и жизни кого-то из участвующих, то я вынуждена буду раскрыть конфиденциальность беседы и обратиться в опеку. Но если мама обращается за помощью, со слезами говорит, что все понимает, что поступает неправильно, что у нее чувство вины и бессилия — я ей, конечно, помогаю. И мы разбираемся с этим ее бессилием. При этом я обязательно должна провести встречу с ребенком, чтобы понимать, что ему ничего не угрожает. — А приходилось обращаться в опеку? — К счастью, нет. Обычно терапия помогает. — А что вы говорите маме, которая бьет ребенка? — Что она обнуляет все то, что ранее для ребенка сделала. Что она ничего этими шлепками не добивается, потому что каждый шлепок это унижение ребенка, это откат ребенка очень далеко назад, в ту точку, где его взяли из детского дома в семью. Откат в психологическую травму, в боль, страх, одиночество и бессилие. В ситуации, когда взрослый поднимает руку на ребенка, ребенок выигрывает всегда. Потому что у взрослого это последний аргумент в противостоянии, а у ребенка еще их тысячи. И в такой ситуации остается только одно — восстанавливать ресурс родителя и доверие ребенка. Если родитель идет на такую работу, ситуация меняется. Я убеждена, что физическое насилие — в том числе в виде шлепка — ни в коем случае не должно присутствовать в здоровых отношениях с ребенком. — Это правда, что приемные дети иногда сами провоцируют родителей на насилие? — Да, один из симптомов расстройства привязанности — это провокация родителя на применение силы. Как правило, дети с опытом жестокого обращения в кровной семье добиваются, чтобы их били в семье приемной. Бывает, что ребенок не просто провоцирует — он прямо говорит: «Ударь меня, накажи меня, вот ремень, ну давай, побей». Родителям важно знать об этом и ни в коем случае, в каком бы заведенном состоянии они ни находились сами, не идти на эту провокацию. К сожалению, я знаю случаи, когда родитель как бы имитирует наказание, потому что после этого ребенок успокаивается. Этого делать категорически не нужно. Необходимо говорить ребенку, что вы этого ни за что не сделаете — и успокаивать его другими способами. — А зачем это ребенку? Получить эмоции? — Да, в том числе. Как я уже сказала, это один из симптомов нарушения привязанности, потому что у ребенка был вот такой контакт со значимым взрослым в травматичный период его жизни. Он плакал, пытаясь получить внимание и заботу, а взрослый его бил, и так ребенок получал хоть какое-то внимание и эмоции значимого взрослого. А может быть, у него было два варианта взаимодействия с родителями — когда его не замечают и когда его бьют. Есть еще один фактор — потребность сбросить напряжение. Тревога, страх или злость нарастает, конфликт назревает, и проявляется большая потребность сбросить все это, буквально телесно завершить конфликт. Почему люди кричат, бьют посуду, дерутся, в конце концов? Через это сбрасывается то напряжение, которое физически невыносимо. Но если взрослый может затормозить, потому что у него работают механизмы торможения, то ребенок тормозить не умеет, а телесная потребность сбросить напряжение очень высокая. Наверняка многие встречались с тем, что ребенок вечером перед сном кругами бегает по комнате, пока не ударится обо что-то и не зарыдает. Он таким образом разряжается. И даже если больно — ему становится легче. У детей с расстройством привязанности болевой порог часто снижен, и они быстро забывают про этот негативный опыт — ударили, поплакал, отпустило, жить можно. Но я повторяю — даже в таком случае идти на поводу у ребенка — это путь никуда. Нужно использовать другие способы разрядки, нужно работать с психотерапевтом, психологом, арт-терапевтом, и, конечно, ребенку очень важно чувствовать себя важным, значимым, любимым — а родитель должен ему помочь это почувствовать. — Помочь можно любой семье? Даже такой, где родители выгорели и бьют по попе? — Работать с семьей можно всегда. И всегда можно изменить ситуацию, если человек жив и готов меняться. — Сейчас много говорится о необходимости обязательного сопровождения для приемных семей. Вы поддерживаете такую идею? — Ну а каким оно будет? Надо будет отмечаться в журнале? Проводить плановые диагностики? Подавать свои фотографии на стенд? Смысл есть только тогда, когда запрос появляется у самой семьи. Если семью загоняют в рамки обязательных механизмов, то для нее это будет лишняя и неприятная формальность. — Ну, может быть, нужна хотя бы психологическая диагностика ребенка раз в год? Как еще узнать, насколько ребенку в семье хорошо, как там о нем заботятся, соблюдают ли его права? — Диагностика нужна по запросу, она должна проводиться каким-то очень мягким в эмоциональном смысле способом. Эти дети уже прошли в системе 150 тысяч диагностик в разной форме. Что означает такая диагностика? Ребенок живет в семье, потом его позвали раз в полгода, протестировали, что-то не понравилось, и его отправили жить обратно в приют? Для чего такая диагностика? — То есть вы считаете, это бессмысленно? — Я должна понимать цель диагностики. Мы на что смотрим — какой вес он набрал? Стал ли лучше считать и читать? Бьют ли его в семье и как он относится к папе или маме? — Ну да. — Ну тогда что получается? У нас повышается контроль над семьей, а значит, у семей повышается недоверие к этим службам. Семьи закроются еще больше. Я бы предложила другой вариант: семья находится в постоянной программе сопровождения, родители приходят на консультации, ребенок ходит на развивающие занятия — песочную терапию, сказкотерапию — и я, проводя мониторинговую диагностику, вижу, каким ребенок пришел в программу, как он ее прошел, каким он стал на выходе из программы, каких навыков у него добавилось и снизилась ли его тревожность или нет. В таком случае понятно, какая у нас цель — помочь ребенку жить более комфортно в семье, в обществе. Помочь его семье. И если мы говорим о такой форме сопровождения — то я ее поддерживаю. И родители наверняка поддержали бы. А если мы проверяем, чтобы уличить родителей и вернуть ребенка в приют, то это никому не нужно. Контроля у нас и так достаточно. «Расстройство привязанности — это механизм выживания ребенка» — Реактивное расстройство привязанности — приемные родители все чаще слышат этот диагноз. Как дети проявляют РРП, опасно ли это для ребенка и семьи? — Это как раз моя специализация — психологическая травма. Само расстройство привязанности — это реакция психики ребенка на ситуацию жестокого обращения, пренебрежения нуждами ребенка в асоциальной среде, сиротском учреждении, отсутствие значимого взрослого в жизни ребенка, наконец. То есть это такая психологическая защита, и благодаря этой психологической защите ребенок выжил. И я всегда говорю об том родителям. Грубо говоря, можно даже сказать спасибо этой его модели поведения, которая спасла его от смерти. И когда он попал в семью, мы можем снимать этот симптом, создавая для ребенка среду, в которой такое поведение будет не нужно. — А как ранняя психологическая защита может вредить ребенку? — Психологическая защита не может вредить. Способы ее проявления могут мешать в изменившихся условиях жизни. Ведь как формируется эта защита? Если ребенок систематично подвергается, например, физическому насилию, то у него происходит эмоциональный отказ от контакта с родителями или воспитателями, от близких отношений с взрослыми — просто для того, чтобы больше не было боли. Эмоциональное насилие — это то же самое. И войти снова в отношения с другими людьми, в контакт с ними такому ребенку очень трудно. Благодаря своей психологической защите ребенок выживает — у него больше нет риска испытать боль в отношениях, потому что он держится на расстоянии. И когда он уже попал в семью, в благополучную обстановку, и значимые взрослые его поддерживают и делают все, чтобы войти в контакт с ребенком снова, ему все равно очень трудно поверить и решиться. Потому что это страшно, потому что уже было больно. Боль от потери есть даже у младенцев, это память тела. — То есть даже если ребенок провел в боксе для отказников два месяца, он это помнит? — Да. Даже две недели в одиночестве и без значимого взрослого могут запомниться навсегда. Вот часто слышу от родителей: «Да мы ребенка взяли в три месяца, он ничего не помнит». Но смотрите, что пережил ребенок. Он родился и оказался в один момент без мамы, без телесного контакта, без тепла, без ощущения безопасности. Он оказался один, в большой и страшной пустоте, где можно умереть. Именно здесь — корни депривации. Если мы посмотрим на животных, то детеныш умрет в такой ситуации. У человеческого детеныша тоже происходит эмоциональное умирание. Но они такие молодцы, они выживают непонятно на каких механизмах. — Значит, вот эти два месяца в раннем детстве могут повлиять на всю дальнейшую жизнь ребенка? — Да. Мама отказалась от ребенка, или его отобрали, но ребенок не умер, он построил барьер, отгородился от мира и выжил, вопреки всему. И когда он вырастает, ему страшно формировать привязанность уже на уровне подсознания. Он может любить новых родителей или свою жену, но он боится формировать привязанность — стабильные прочные отношения — потому что слишком велик страх, что опять бросят, потому что в младенчестве он пережил эмоциональную смерть и до сих пор в памяти его тела живет эта боль. Ему больше не хочется умирать, переживать все это заново. — А как понять, что маленький ребенок испытал эту травму? — Симптомы могут быть разные… Ребенок может дистанционно себя вести — вы берете его на руки, а он не смотрит в глаза, смотрит в сторону. Вы с ним разговариваете, он вас слушает, но не реагирует эмоционально. Обнимаете — тоже нет реакции или она формальная. У более взрослых детей часто родители замечают один из симптомов — эмоциональные перепады. Ничего вроде бы не происходит, минимальный повод, и ребенок впадает в истерику. Или только что все было хорошо, обнимались, а он укусил маму за ухо. Так действует это расстройство — сопротивление контакту. Бывает и наоборот, когда дети, напротив, очень прилипчивы, причем прилипают к каждому встречному. Так ребенок выжил в сиротской системе или в асоциальной среде с кровными родителями, у него такой опыт, когда благодаря улыбкам и «хорошему поведению» он добывал себе еду. И он помнит, что чужим людям надо улыбаться, их можно обнимать, а они за это дадут что-то хорошее. И наоборот, ребенок может вести себя агрессивно, озлобленно, ухитряется обманывать близких, юлить в приемной семье — опять же он благодаря такому поведению и выжил в сиротском учреждении. Ребенок может манипулировать родителями, другими детьми в семье — но давайте посмотрим, где ему это было выгодно и когда он этим пользовался? Когда он «умирал» эмоционально. Расстройство привязанности — это не механизм против приемной семьи, это механизм выживания ребенка. — Неусидчивость, гиперактивность — тоже симптомы? — Я вообще не сторонник злоупотребления диагнозами в таких ситуациях. Потому что бывало, что ребенку диагностировали расстройство привязанности на основе его гиперактивности — а ребенок просто гиперактивный, без подводных камней. Расстройства аутистического спектра тоже, бывает, ставят на основе вот такого поведения, которое я описала, причем делают это родители, педагоги, воспитатели в детском саду. И сейчас родители ко мне приходят и с порога говорят: «Ой, у нас расстройство привязанности». Откуда они это знают? Кто это диагностировал? А когда человек слышит диагноз, то голова его как работает? Он думает: это болезнь, какой ужас, надо срочно лечить. Он думает только об этом, начинает лечить и не дает ребенку и себе жить. — Но махнуть рукой он тоже не может. — Я за то, чтобы в начале работы с семьей и ребенком уходить от диагноза и смотреть на симптоматику. Ребенок может быть вспыльчивым, у него могут быть снижены когнитивные функции, может быть задержка психического развития, речевого развития, он может бесконечно что-то говорить не по делу, как будто забалтывать свою боль. Мы выделяем один из симптомов его поведения. И разбираем — почему он это делает, что он чувствует, как ему помочь. Например, приведу обобщенный случай. Родители ко мне обращаются и говорят, что ребенок жестокий. Разбираем, как это конкретно проявляется. Приемный ребенок как будто специально шумит и заводит скандалы с другими детьми дома, когда мама просит вести себя спокойно. Он бьет брата и потом, когда мама ругает, а брат плачет, не испытывает вины и даже может улыбаться. Но эти симптомы не означают жестокости ребенка. По ним можно предположить, что мальчик так входит в контакт с близким человеком. В это время он получает участие, общение — все им интересуются. Он удовлетворяет свою потребность в общении и внимании. Это его «жизненный» навык, а других у него просто нет. Возможно, у него недостаточно развита эмпатия, и он правда не чувствует, что другому больно или обидно. Это происходит потому, что никто раньше не проявлял эмпатию в отношении этого приемного ребенка, не жалел его и не переживал за него. Ведь сопереживанию мы учимся естественным образом с рождения, когда близкие переживают за нас, а мама гладит ударенную коленку и целует. Вот когда мы определили потребности, которые хочет удовлетворить ребенок, показывая нам такое поведение,— начинаем учить его другим способам общения и получения внимания. То есть мы сами проявляем эмпатию к нему, может быть, даже утрированно, как к малышу, чтобы он почувствовал наше теплое отношение на себе. И бесполезно в такой ситуации говорить ребенку: «Веди себя хорошо». Нужно давать ему конкретный инструмент поведения. Обнимите, когда ему грустно, погладьте, когда ударился, позовите погулять вдвоем, когда ему одиноко, пожалейте, если он обиделся. Обращайте внимание, когда он проявляет сочувствие, не воспринимайте это как должное, хвалите, говорите, что вам это приятно. И при такой поддержке у ребенка со временем пропадет необходимость использовать старые механизмы, потому что новые будут приносить больше удовлетворения и радости. — Вы упомянули прилипчивость к чужим людям? А с этим что делать? — Если мы разбираем прилипчивость к чужим тетям на улице, которые один раз ребенку улыбнулись,— то и в этой ситуации мы видим проявление того же механизма выживания. А еще с этими чужими взрослыми безопасно выстраивать отношения. Потому что они не близкие, они ребенка не любят, а значит, ему не будет больно, если они его обманут или предадут. В таких ситуациях важно давать ребенку уверенность в том, что ваши с ним отношения безопасны и постоянны. И, конечно, необходимо объяснять ребенку степень близости разных людей в его круге — семья, друзья, знакомые. И то, как отличается в связи с этим взаимодействие с окружающими. Тогда мы работаем с его травмой — компенсируем его страхи, удовлетворяем его потребность в любви, защите, ощущении безопасности. Мы говорим: «Да, нам трудно, но мы справимся вместе, потому что я с тобой рядом навсегда». «Таблетки — не главное средство помощи» — Все-таки «вылечить» от реактивного расстройства привязанности можно? — Можно помочь ребенку справиться, да. У ребенка с РРП сохраняется нормальная способность к социальным взаимодействиям, и его можно обучить правилам поведения в обществе, и он будет нормально себя вести. Его можно научить решать конфликты и не срываться. С этим работают психологи. Хорошо бы, конечно, еще работать с травмой, привлечь квалифицированного психолога. И родителям важно знать, что сопутствующие расстройству привязанности особенности поведения ребенка не фатальны. Задержка психического развития, задержка развития, мышления, памяти, внимания, восприятия — все это дело поправимое, если с этим работать. Для расстройства привязанности характерен высокий и постоянный уровень тревожности. Ребенок в нем находится постоянно, потому что ему надо контролировать близость возможной опасности. И этот высокий уровень тревожности задействует все мозговые структуры, которые отвечают за речь, за волевую и когнитивные сферы. Все ресурсы ребенка уходят на его тревогу. Тревога мешает ему развиваться, двигаться вперед. И когда мы работаем с конкретным симптомом тревожности, когда мы, удовлетворяя психологические потребности ребенка, снижаем его тревожность, ребенок как бы освобождается от груза, а продуктивность его мозга повышается. Я по своему опыту знаю, как «выстреливают» дети после психотерапии. — Значит, школьные проблемы приемных детей часто завязаны на расстройстве привязанности? — В том числе, и не дети в этом виноваты. Это не они «ленивые» и «глупые». Они заложники ситуации. И самое главное — любое нежелательное поведение ребенка, любые когнитивные проблемы уменьшаются при его помещении в нормальную среду с наличием значимого взрослого. Наличие значимого взрослого — это самое главное. И при наличии такого взрослого негативное детское поведение будет стираться само по себе. Главное — постепенно развивать у ребенка уверенность в его значимости для близких ему людей. — Если маленький ребенок оказался в учреждении без близкого взрослого, у него наверняка будет расстройство привязанности. А если ребенок живет в семье, но плохой, не удовлетворяющей его потребности? — Если ребенок жил в семье алкоголизированной, наркотической, где его то приголубят, то тут же побьют, у него тоже высокая вероятность получить расстройство привязанности, потому что он живет на эмоциональных качелях. Для него насилие будет проявлением чувств, потому что жестокое обращение в его кровной семье он воспринимал как контакт с родителями, как отношения. И возможно, он будет проецировать этот опыт и в дальнейшей своей жизни, если не помочь ему разобраться с этим. — А помочь может только новая семья, новые значимые взрослые? — Полноценно помочь — да. — В детских домах детей с расстройством привязанности отправляют пачками в психиатрические больницы, ставят диагнозы, и здоровый в принципе ребенок может всю жизнь пить таблетки и жить до конца дней в ПНИ. — Понимаете, психиатрические диагнозы тоже встречаются. Поэтому нужно качественное обследование, с привлечением как психиатров, так и квалифицированных психологов, чтобы разобраться, откуда у проблемы ноги растут. К сожалению, в учреждениях действительно до сих пор есть случаи злоупотребления психиатрическими методами. Когда я работала в приюте в Новосибирске, там была такая статистика психиатрических диагнозов, что ее не вынесла бы никакая теория вероятности. Я считаю, что перед тем, как ставить психиатрический диагноз, специалист обязан заподозрить много всего другого. Это как презумпция невиновности. Точно так же я отношусь к медикаментозной поддержке. Я ее не исключаю, и детям с органическими поражениями нервной системы она действительно показана. Но когда мы выстраиваем, например, для ребенка с гиперактивностью поведенческую и психотерапевтическую поддержку, то это целая система, и медикаментозная помощь не стоит на первом месте. И не дело назначать препараты, не проводя при этом психологической работы. Ведь стабильное состояние, которого мы добиваемся благодаря таблеткам, необходимо использовать именно для формирования новых поведенческих навыков у ребенка, способов совладания с эмоциями. А иначе закончится курс лечения, и что мы получим? Эмоциональное состояние снова вернется к прежнему, а что с ним делать, ребенок так и не узнал. Значит, он будет вести себя как и прежде. Медикаменты не формируют навык. Знаете, как бывает — со стороны смотришь на ребенка и видишь полную неадекватность: 12-летний подросток ведет себя как трехлетка. А с ним когда-то в трехлетнем возрасте происходило что-то за гранью добра и зла, и вот спустя годы в хорошей приемной семье что-то произошло, что-то напомнило его телу, его мозгу старую травму. И этот стимул мгновенно запускает защитное поведение: вспышка — и у ребенка моментальный регресс на трехлетний возраст. У него помутненный взгляд, он кричит, раскачивается, прячется под столом, делает все то же самое, что когда-то его спасло от смерти. У него даже может пропасть речь. Он не может объяснить, что с ним происходит и почему он не может остановиться, потому что травма происходила в безречевой период его жизни. И в таком случае таблетки — не главное средство помощи. Главное — понимать причину такого поведения и дать такую поддержку ребенку, которая необходима была ему в том возрасте и в той ситуации, которая его травмировала. Нужно перенестись с ним в его прошлое и оказаться рядом с трехлетним ребенком, чтобы ему помочь.